Skip to main content

Я просидел в относительном спокойствии около часа, но потом чувство дискомфорта снова стало нарастать, словно шипами пронзая мне кожу. Вскоре я заключил, что этот кошмар превосходил даже панические атаки, от которых я страдал в детстве. Примерно в течение пяти лет, начиная с момента, как мне исполнилось девять, эти атаки вызывали непогода – град, гром, молнии, а также пребывание среди незнакомцев. У меня начинала кружиться голова, я чувствовал тошноту, потом замирал, как олень в свете фар. Горло сжималось, я терял дар речи и начинал потеть. Я буквально терял рассудок. Меня нельзя было успокоить, я не слышал логических объяснений взрослых, которым доверял. Не мог правильно оценить обстоятельства. Мой ум был охвачен страхом, и когда бушевал ветер, я трясся в углу, как больной щенок.
Я надеялся, что когда начну традиционный трехлетний ретрит в возрасте тринадцати лет и стану все время жить в монастыре, то чудесным образом перерасту эти приступы паники. Но они продолжались и часто предшествовали групповым медитациям. Дважды в день мы собиралась в зале для молитв и церемоний. Ритуалы сопровождались звуками длинных и очень громких бронзовых тибетских труб, перезвоном цимбал и большими и маленькими барабанами. Нас было около двадцати монахов, все рассаживались в одной комнате, наполненной густым дымом от благовоний. Определенно это было проявлением мира будд – спокойствия и молитвы, но не для меня. Однажды, когда звук превратился в угрожающее крещендо, мое горло сжалось, и я выбежал из этого вызывающего клаустрофобию алтарного зала в уединение своей комнаты. Паника захватывала мой ум как наступающая армия, и я ненавидел ее.
В личной встрече с Тай Ситу Ринпоче, настоятелем монастыря, я рассказал ему об этих панических атаках, о страхах и тревожности, сопровождающих их. Я сказал, что групповые медитации сводили меня с ума. Он ответил: «Когда омрачение негативной эмоции горит ярким пламенем, тогда и мудрость горит столь же ярко». Это воодушевило меня, но оказалось, что я неправильно его понял: я подумал, что мудрость означает более искусный и сложный подход к избавлению от паники. Я не сообразил, что доступ к мудрости открывается тогда, когда наши омрачения увеличиваются, как на большом экране. Мне казалось, что паника и мудрость несовместимы.
Самая сильная и последняя паническая атака случилась, когда мне было почти четырнадцать лет. Первый год ретрита подходил к концу. Я не мог стать больше, чем звук или страх, и чувствовал унижение от того, что и я сам, и другие считали меня слабым и хрупким. Но как знает любой обитатель ада ненависти, ничто не привязывает к объекту ненависти так, как его отторжение. Мне решительно не хотелось провести следующие два года в ретрите таким же образом. Я собирался использовать учения и практики и применить их к этой панике. В конце концов, убеждал я себя, если дерево со сломанной веткой не вечно, тогда определенно и моя паника не может быть вечной. Неужели проблема действительно была не в громе, граде и незнакомцах? Неужели такое сильное страдание внутри моего тела, а не только игрушка или ветка, также было результатом умственных искажений? Значит, как и учил Будда, в конечном счете мы самостоятельно создаем страдание?
Я провел три дня в одиночестве в своей комнате, наблюдая за умом. Просто наблюдая – не контролируя, не управляя. Просто наблюдал, чтобы убедиться наверняка: ничто не вечно, все находится в движении – восприятия, чувства, ощущения. Я осознал, что сам способствовал возвращению этих атак посредством двух проявлений сильного желания: отталкивая проблему, чтобы избавиться от нее, что только распаляло страх паники, как и страх самого страха; и притягивая, желая обрести то, что я считал противоположностью этого состояния. Мне казалось: если бы только я мог освободиться от паники, моя жизнь стала бы прекрасна. Я все еще делил мир на противоположности: плохой – хороший, светлый – темный, положительный – отрицательный.Я еще не понял, что счастье – не в жизни, свободной от проблем. Я начинал осознавать, как сам способствую своим мучениям, но этого было недостаточно, чтобы отпустить свои шаблоны. Я застрял в черном облаке паники и не мог отделить себя от него. Панические атаки прокатывались по мне как огромные валуны, сокрушая мою способность чувствовать что-либо, кроме их травмирующего давления. Но когда прошла самая сильная атака и я постарался изучить, что произошло, этот самый валун распался на куски и превратился в нечто мягкое и воздушное, как пена для бритья. Таким образом я на самом деле смог увидеть изменение в своем восприятии. Но чтобы закрепить его, мне надо было снова и снова убеждаться в непостоянстве.
Тогда каждый объект и событие стали возможностью осознать, что моя паника не была чем-то вечным: каждое дыхание, каждый звук, каждое ощущение. Дерево за моим окном состарится и умрет. Селдже Ринпоче уже стар и умрет. Изображения божеств в комнате для молитв разрушатся, щенки по соседству вырастут. Мой голос меняется. Времена года сменяют друг друга. Муссонные дожди прекратятся. Чем больше я исследовал преходящую природу всех явлений, тем сильнее убеждался в том, что моя паника – это еще одно временное облако, и через какое-то время я уже не считал ее тем единственным явлением в мире, которое никогда не изменится. Хорошо, это тоже может измениться. У этого облака нет якоря. И что теперь? Только то, что оно может измениться, не означает, что это произойдет.
Но теперь я учился тому, чтобы покоиться в осознавании, и все больше доверял познающему качеству ума, выходящего за пределы концепций. То, что я возвращал ум от блуждания среди чувственных объектов или проблем, не значило, что он исчезал или умирал. Совсем наоборот. То, что я выводил ум из его вовлеченности в бесконечный ряд конкретных объектов, мыслей или проблем, делало его больше: необъятным, ясным и превосходящим воображение.
Я понял: если я позволю панике остаться и буду пребывать в состоянии осознавания, то увижу, что она – всего лишь игра моего ума. Таким образом, паника освободит саму себя, а это подразумевает, что и она сама, и наши мысли, и эмоции уже свободны в себе и от себя. Именно изменение восприятия, а не какая-то внешняя сила приносит освобождение. Я увидел, что сосредоточение на панике или любой другой проблеме с целью избавиться от нее, неэффективно. Мы позволяем ей быть, а потом появляется следующее облако, потом оно уходит, и накатывают волны спокойствия, и накатывают волны беспокойства. Жизненные проблемы никогда не заканчиваются, те, кого я люблю, не будут жить вечно, и я столкнусь с новыми страхами и тревогами. Но если я буду пребывать в состоянии осознавания, со мной все будет хорошо. Я смогу справиться с любыми волнами и облаками, я смогу оседлать и кататься на них, играть с ними, они будут сбивать меня с ног, но я выплыву. Я не попадусь в ловушку. Наконец я нашел единственный надежный способ освобождения от страдания: не пытаться избавиться от проблемы. Тогда волна не будет пытаться избавиться от меня. Она здесь, но не причинит мне вреда. Важное понимание пришло из размышлений о непостоянстве. Мои мысли не вечны, это тело меняется, дыхание меняется. Моя паника меняется, жизнь, к которой я стремлюсь изменится. Все наши переживания возникают и растворяются, как волны на поверхности океана. Постепенно я перестал воспринимать панику как непоколебимую железную глыбу и обрел более широкий, безличностный взгляд на вечное движение: облака, растения, самолеты, люди приходят и уходят, возникают и исчезают, живот расширяется, потом сокращается.
Я увидел, что мне надо не избавляться от паники, а познакомиться с чувством закостенелого «я», которое пытается удержать все на месте. Я мог позволить ей жить своей собственной жизнью. Она растворится навсегда или, возможно, будет возникать снова и снова – в любом случае я могу с ней жить.И я увидел, что даже если избавлюсь от паники, придут другие волны, и всегда будут возникать сложные обстоятельства, печали, болезни, тревоги и сильные эмоции. Но если мы не зацикливаемся на них, эти проблемы повседневной жизни смогут вернуться в больший, безбрежный океан ума. Пытаться остановить волны – словно пытаться остановить ум или удержать воздух в руках. Это невозможно.
С момента последней панической атаки я больше не сталкивался с равным по силе страданием и не думал, что это возможно. Я хотел уйти в странствующий ретрит именно из-за его трудности. Но, справившись с паникой, я предполагал, что уже никакие препятствия не одержат верх над моими усилиями. Я убил дракона, увидев его истинную природу, и более двадцати лет все эти демоны держались в стороне – пока я не столкнулся с мучительным смущением и страхом быть отвергнутым, которые впервые испытал на вокзале в Гае и которые усилились здесь, в Варанаси.
Будучи ребенком, я принял тот факт, что страх паники может вызвать атаку, как будто сила воображения заставляла событие материализоваться. Поэтому страх тоже стал врагом – еще одно мучение, которое я отвергал и презирал. Мне хотелось избавиться от тех своих качеств, которые мне не нравились, хотелось выбросить их, как мусор. Я не понимал их важности в качестве удобрения для моего душевного здоровья.
Теперь, сидя на полу на вокзале, я видел, как страх поднимается, словно пар, в пространстве между мной и другими. Мое отношение к тем, кто сейчас меня окружал, как к другим превратило их в предзнаменование бедствия. Для того чтобы устранить страх, мне нужно было стать другим – то есть умереть как Мингьюр Ринпоче. Но в этот момент – а не прошло и сорока восьми часов, как я покинул дом и впервые оказался один – вопреки моим наивным ожиданиям, что я мгновенно смогу отказаться от своих идентичностей, они стали еще более прочными. Но я отпустил панические атаки и позволил тогдашнему мальчику умереть. Когда-то я думал, что паника будет преследовать меня всю оставшуюся жизнь, но оказалось, что и она была, по сути, пустотна. Мои роли были, по сути, пустотны, но то, что я переживал их, значило, что они не были «ничто». Они дремали довольно долго. Я не ожидал, что спящие драконы проснутся в самом начале моего путешествия, но теперь, когда они проявились, я приветствовал возможность увидеть их в дневном свете. Я отметил все это, а потом решил: на сегодня я сделал все, что было в моих силах. Вместо того чтобы проводить ночь в общем зале ожидания, я вернулся в комнату отдыха, снова заплатив сто рупий за следующие двенадцать часов.
«Я не мое смущение, – сказал я себе, – не мое заблуждение и не моя паранойя», – даже если эти чувства казались такими прочными, что по ним можно было похлопать рукой. Монах Нагасена согласился с этим, утверждая, что в силу его тела, чувств и восприятия и так далее Нагасена существует как обозначение, общепринятое употребление, имя. Но в конечном счете никакой личности обнаружить нельзя.
Но, но…
Свою вторую ночь в Варанаси я снова встретил на койке в комнате отдыха, на этот раз в умственной стойке маленького боксера. Кулаки подняты, я борюсь с Нагасеной, подобно тому, как ребенком я спорил со своим наставником Селдже Ринпоче, настаивая: «Я здесь. Я существую. Как меня может не быть?» Снова и снова он говорил мне: «Ты здесь, и ты не здесь. И то и другое. Как джутовая веревка и веревка из пепла. Одинаковые и разные».
Клубки джутовых веревок, которые часто можно увидеть в Индии и Непале, иногда используют в качестве топлива при приготовлении пищи. Когда веревка сгорает, она превращается в пепел. Ее форма остается такой же, но она уже лишена былой материальной плотности.
Селдже Ринпоче сравнил джутовую веревку с «я», а веревку из пепла – с простым «я». Такое простое «я» – это полностью функционирующее «я», очищенное от эгоистичных соображений. Это пробужденная самость, освобожденная от цепляния, и таким образом, не привязанная к ярлыкам, составляющим нашу идентичность.Это здоровая самость, которая руководствуется здравым смыслом. Простое означает, что ошибочное восприятие неизменного «я» устранено, и проявление такой простой самости больше похоже на голограмму, видимую форму, которую не притягивают привычные шаблоны цепляния и склонность объединять нашу идентичность с внешними явлениями.
У всех нас есть части тела, эмоции и восприятия, которые перечислил Нагасена, но он утверждал, что они не дают в сумме целостное, неотъемлемое «я». Таким образом, возможно функционировать как простое «я», лишенное ложных представлений о самости и свободное от ошибочных взглядов – особенно от ошибочного мнения, что совокупность частей составляет что-то настоящее и независимое, не зависящее от обстоятельств. Мы сами делаем себя жертвами ложных идентичностей. Когда мы ошибочно принимаем все кусочки за сущностное, неизменное «я», тогда мы передаем бразды правления эго. Но мы можем заставить его работать от нашего имени здоровым, конструктивным образом. Простое «я» функционирует без привязанности; оно не старается манипулировать миром ради собственного удовлетворения.
Мы стремимся к освобождению, проистекающему из распознавания «я», не ограниченного цеплянием и, таким образом, способного постигнуть свое изначальное состояние. Тогда почему я оказался в этом путешествии и к чему стремлюсь? Прямо сейчас я пытаюсь отказаться от иллюзорных шапок, которые ношу на иллюзорной голове и которые живут внутри этого ума, искажаемого заблуждением и запутанного ошибочным восприятием. Шапки, которые никогда не существовали, все они – ложные идентичности, созданные умом ложной идентичности, поддерживаемой вымышленным «я», укрепленным искаженными восприятиями, которые поддерживаются привычкой… И поскольку они не настоящие, они могут проходить, и я не застреваю и не застряну в них. Я брошу их в костер. Я швырну свернутую веревку этих идентичностей в пламя. А потом? Обращусь ли я в пепел, стану «просто Мингьюром Ринпоче»? Или я просто стану трупом – живым или мертвым? Быть живым и не пробудиться к истине о пустотности – все равно что присоединиться к ходячим мертвецам.
Я лежал на койке – уже не веревка, еще не пепел, но что-то между ними.

Александр Подгорный

Психолог – гипнотерапевт. Магистр психологических наук, член Ассоциации когнитивно-поведенческой психотерапии (АКПП) г. Санкт-Петербург. Член национального общества гипноза Российской Федерации в составе Европейского общества.